Танковое сражение Курской битвы глазами ребёнка

И уже со всеми подробностями помню, когда нашу семью вывели на сельскую площадь для расстрела за связь с партизанами. Дело в том, что наш дом в селе был самым крайним - стоял в полукилометре от леса, а в каждом дворе было много ягодных кустарников, плодовых деревьев – из леса можно было незамеченным пробраться в ближнюю хату… Партизаны объявились в наших краях сразу после прихода немцев, и не надо было большого ума, чтобы сообразить, куда им проще пробраться, чтобы узнать обстановку в оккупированном селе.

Село Лески было большое – дворов пятьсот, стояло на пригорке. Невдалеке - железная дорога, прямо по селу - большой шлях; в бинокль виден Белгород, несколько железнодорожных станций - словом, сейчас я понимаю, что наше село являлось стратегически важным объектом. Сразу, забегая вперёд, скажу, что от села к августу 43-го не осталось не только ни одного дома, но даже ни одного дерева. Ещё до генерального сражения оно переходило из рук в руки много раз. И леса-то оказались выжженными…

В общем, вскоре после того, как пришли немцы, обвинили нашу семью в помощи партизанам – нашлись информаторы среди полицаев. Захватчикам всё равно было, что в доме только две женщины и четверо детей мал мала меньше, всех повели «на разборки». В этот раз стрелять не стали, маму и бабушку били шомполами – металлическими прутами, которыми чистят ствол винтовки, но ничего от них не добились; я же после такой «процедуры» ещё долго заикался. На том экзекуция не закончилась. Немцы и полицаи вырвали из рук матери мою старшую сестру Надю и увели с собой, увезли из села. Больше мы её не видели никогда – сказали, отправили в Германию.

Испытания, которые выпали на долю наших матерей, женщин, прошедших годы оккупации, сегодня представить трудно. Им пришлось хоронить и своих, и чужих. Приходили немцы, заставляли женщин стаскивать в противотанковые рвы убитых красноармейцев, лошадей; приходили наши – местные жители вместе с солдатами хоронили всех убитых: и своих, и врагов. Я видел, как зимой, в метель, наши мамы выбивались из сил, стаскивая верёвками погибших в овраг и присыпая снегом. Представляете, что там было весной? Ужас! И опять «наводили порядок», то есть закапывали убитых в братские могилы те же женщины.

Через какое-то время нас повели на расстрел во второй раз. Всё ещё стояла зима. Нас выволокли из дома, не дав одеться, подгоняли нагайками. Взяли ещё трёх женщин-соседок, тоже якобы за связь с партизанами. Двух из них сразу застрелили. Моих бабушку и маму били нагайками, облили водой, а дом наш подожгли. И вторую мою сестру, Валю, увели, лишились мы и её навсегда. Бабушка упала на снег и лежала, будто мёртвая, мама вся окаменела, не кричала, не плакала, стояла и смотрела в одну точку. Хата сгорела дотла, а с ней всё, вплоть до одежды.

Односельчане нам помогли, кто чем мог. Поселились мы в погребе. Да скоро все оставшиеся в селе оказались в таком же положении – война начисто уничтожила наши Лески. Как мы выжили в этом аду?! Фашисты ожесточились, часто стреляли в погреба, мы уже приноровились прятаться по углам, закрывались подушками, тряпьём, пуховыми перинами, и, кстати, не однажды это спасало нас от пуль.

Для ребятишек был праздник, когда село занимали наши. Солдаты жителям старались помочь, особенно едой – сухарями, сухими пайками, комковым сахаром. Впрочем, однажды я получил несколько кусочков сахара, для нас невиданного, - рафинада - от немца… На огороде у нас был окоп выкопан, где мы иногда отлёживались, выбравшись из погреба воздухом подышать, – в погребе-то сыро, воздух затхлый. Лежим вот так в окопе, в небо синее смотрим. Тихо лежим. Вдруг слышим шорох. Вжимаемся в землю, почти не дышим. Подползают наши солдаты, палец к губам, дескать, молчите. Разведчики, видно. Уползли, не задерживаясь. Но через сколько-то времени слышим собачий лай. Немцы. И прямиком к нам. Собаки здоровенные, к тому же у страха глаза велики. Их солдаты в окоп наш заглянули, пробормотали: «Киндер, мутер», дальше потопали по следам разведчиков. А один немец подзадержался, достаёт какие-то белые квадратики и мне суёт (попробуй не возьми); то и был рафинад. Запомнил я тот случай. Выходит, и среди фашистов люди были…

Ещё запомнился сваренный мамой голодной зимой бульон с мясом. В нашем краю конину не едят, а в округе было несколько лошадей убитых, вот мама и решила меня подкормить. Они с бабушкой к супу так и не притронулись, я же до сих пор, кажется, те вкус и запах помню!

Летом 43-го у нас над головой шли сплошные бои, приходилось в погребе отсиживаться, хотя так тянуло на волю, на солнышко. Только куда там - снаряды рвутся, стрельба беспрерывная, нос не высунешь! Танки в сторону Прохоровки идут, земля дрожит, осыпается, того гляди в погребе и похоронит… Радовались, что танки – наши. Колоннами проходят. Солдат много. Мы - к ним, женщины наши плачут, молятся.

Июль уже, жара. Как-то тихо вдруг стало. Аж в ушах звенит! И вдруг невиданная и неслыханная канонада рано поутру. Посветлело, в небе - десятки самолётов: низко летят большие, над ними - маленькие, быстрые. Им навстречу - самолёты с крестами. И начался страшный воздушный бой. Налетают друг на друга, гоняются, стараясь в хвост чужому зайти, а то так и в лоб, навстречу. Один задымил - и к земле, второй взорвался и развалился прямо в воздухе; третий горит, четвёртый! Мы уж и не разбираем, где чей. Смотрим, из подбитых машин люди выпрыгивают: сначала просто чёрная точка к земле летит, потом парашют открывается. По ним тоже стреляют, белые купола загораются, лётчики падают. Тут уж нас, мальчишек, не удержать - бежим к ближним. Некоторые падают на минное поле, близ остатков леса. Подбегаем к самому ближнему упавшему лётчику – о ужас! Наш, с орденами на гимнастёрке, но мёртвый – парашют у него сгорел ещё в воздухе, и угодил он как раз на деревянный столбик ограждения из колючей проволоки. Испугались мы - и назад, к родителям.

На следующий день приехали наши солдаты и собрали всех погибших лётчиков, увезли. А обломки разбитых самолётов тракторами вытаскивали с полей уже после войны, несколько так и вовсе в земле остались.

Дня через два разгорелся в нашем селе танковый бой. Тут уж мы безвылазно под землёй сидели. Слышали, что и самолёты в том бою участвовали, взрывы от авиабомб так землю сотрясали, что чуть нас всех не завалило. Когда бой стих, выглянули: от села - ни кола ни двора. Несколько разбитых танков, ещё дымящихся, один и совсем вверх гусеницами перевёрнут, башня рядом валяется, пушки на боку, погнутые, машины сгоревшие, даже мотоциклы. (Мотоциклы нас очень интересовали; после войны несколько штук отремонтировали, так даже и пахали на них.) А уж оружия какого только подростки не насобирали! Что привело не к одной трагедии: кому же не хочется пострелять, поиграть в войну с настоящим оружием, и многие поплатились – стали калеками или погибли. Помню, Миша Кизилов разряжал снаряд – погиб. Коля Сапегин в поле на мине подорвался. Витя Волобуев хотел бросить гранату немецкую, дёрнул за шнур, а далеко отбросить не сумел – его же и убило…

Ребят, которые были 1930-1933 годов рождения, обычно брали наши части в обозы – возницами, погонщиками лошадей. Кого не взяли наши, силком брали немцы для тех же целей. Мало того, что во время боевых действий эти мальчишки гибли от бомб, снарядов, так и после подростки, служившие нашим и вернувшиеся живыми или инвалидами, приравнивались к участникам Великой Отечественной, а те, которые у немцев были, часто отправлялись в лагеря и уж в родное село никогда не возвращались из-за стыда и обиды.

Никто из односельчан целым и здоровым с войны не пришёл. Один дядя Митя по прозвищу Штурман невредим оказался. Он воевал штурманом на бомбардировщике, заслужил медали и ордена. Его, конечно, сделали председателем колхоза. Уважали. Правильный был мужик. Хату ему первому построили, всем миром.

Как радовались вернувшимся с фронта, хоть и калекам без руки, без ноги! Отношение к ним было особенное. Зато возвратившихся из плена не привечали - ни власти, ни народ. Мужики, когда подопьют, и вовсе разборки начинали.

Совсем хорошо помню, как мы начали снова отстраиваться. Я уже тогда настоящим помощником был. Строились каждый в силу своих возможностей. Материала-то никакого не было, на месте пожарищ - только печки да мусор. Вот мы вокруг нашей печки поразгребли головешки, поставили четыре стойки-столбика, соединили их жердями-перекладинами, будто забор поставили, и стали уплотнять пространство между ними ивовыми прутиками. Сделали замес белой глины с осокой, снаружи и изнутри эти импровизированные стены обмазали. Крышу соорудили из камыша и осоки. После пристроили кухню, сени. Окошко в хате одно, да и то стеклить нечем. Полы вплоть до 60-х годов оставались глиняными, обмазанными сверху охрой. Зимой хаты обставляли ещё щитами из камыша, осоки, чтоб не так продувало… Была проблема с водой: немцы, отходя, все колодцы отравили, карболки набросали – такую воду не пила даже скотина. Старые колодцы мы засыпали землёй, рыли новые, а то и чистили бывшие, чего только в них не находя, вплоть до мин. Однако жизнь налаживалась, люди начали приходить в себя, улыбаться…

Ходили взрослые в основном в солдатских ботинках, дети – в лаптях. Мне сшили «бурку»: материал шинельный обложили ватой, сверху опять материал, и всё это простёгивалось. Если вместо лаптей надевали шахтёрские галоши, это считалось шиком! Считай, до армии я так в галошах и ходил.

В первый класс я пошёл в десятилетнем возрасте, но до этого грамотная бабушка научила меня читать, писать и считать. Жили бедно, трудно. Но жизнь продолжалась.